Люди сороковых годов - Страница 53

Павел на это ей ничего не сказал и стал насмешливо оглядывать гостиную Мари, которая, в сущности, напоминала собой гостиные всех, я думаю, на свете молодых из военного звания. Новая, навощенная и - вряд ли не солдатскими руками - обитая мебель; горка с серебром, накупленным на разного рода экономические остатки; горка другая с вещами Мари, которыми Еспер Иваныч наградил ее очень обильно, подарив ей все вещи своей покойной матери; два три хорошеньких ковра, карселевская лампа и, наконец, столик молодой с зеркалом, кругом которого на полочках стояли духи; на самом столе были размещены: красивый бювар, перламутровый нож для разрезания книг и черепаховый ящик для работы. Все это Павлу, не видавшему почти никогда парадного и свежего убранства комнат, показалось бог знает какою роскошью.

"Да, мне теперь не удивительно, что она продала себя за все это", думал он с презрением о Мари.

- А скажите, далеко ли этот лагерь, куда ваш супруг уехал? - спросил он ее.

- Версты три от города, - отвечала она.

- Что же, он уехал туда на тройке ухарской, лихой, с колокольчиками и бубенчиками?

- О, нет, напротив, на старой и очень смирной паре, на которой и я езжу, - отвечала Мари.

Она очень хорошо понимала, что Павел все это говорит в насмешку.

- На какой же ты факультет поступаешь? - спросила она его, чтобы замять разговор о муже.

- И сам еще не знаю! - отвечал Павел, но таким тоном, которым явно хотел показать, что он - не то что сам не знает, а не хочет только говорить ей об этом.

- Ты, однако, прежде хотел поступить на математический с тем, чтобы идти в военную службу, - продолжала Мари с участием.

- Мало ли что я прежде хотел и предполагал! - отвечал Павел намекающим и злобным голосом. - Я уж не ученым, а монахом хочу быть, - прибавил он с легкою усмешкою.

- Монахом? - переспросила Мари.

- Да, - отвечал Павел, потупляясь.

Он чувствовал некоторую неловкость сказать об этом Мари; в то же время ему хотелось непременно сказать ей о том для того, чтобы она знала, до чего она довела его, и Мари, кажется, поняла это, потому что заметно сконфузилась.

- Что же, очень интересным монахом будешь, - сказала она, держа глаза опущенными в землю.

- Я не для того иду, - возразил ей Павел сурово.

- Что же, чтобы спастись?

- Да, чтобы спастись...

- Я не замечала, чтобы ты так был религиозен...

- Вы многого не замечали или, лучше сказать, не хотели замечать, проговорил Павел.

Мари слегка покраснела.

- Знаешь что?.. - начала она, после некоторого молчания. - Ты прежде гораздо лучше был.

- Чем же?

- Тем, что ты был такой добрый, милый...

- А теперь - что же?

- А теперь - злой.

Павел усмехнулся.

- Играя с тигренком, вы никогда не воображали, что он будет когда-нибудь со временем и тигром.

- Никогда я с тобой не играла, - произнесла Мари серьезно, - а всегда тебе желала счастья, как желала бы его собственному сыну.

Павел слегка, но насмешливо, преклонил пред ней свою голову.

- Мне остается только благодарить вас за все это, - проговорил он.

Мари на это ничего ему уж и не возразила: она, кажется, боялась, чтобы он не сказал ей какой-нибудь еще более грубой дерзости.

Павел, вскоре после того, встал и начал раскланиваться.

Мари тоже встала.

- Я надеюсь, что ты будешь у нас бывать, - проговорила она, не глядя ему в глаза и держа руки сложенными.

- Бывать я у вас должен, - начал Павел неторопливо, - этого требует приличие, но я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете дома, чтобы в этот именно день мне и бывать у вас?

Слова эти, видимо, оскорбили и огорчили Мари.

- Если ты этого непременно желаешь, то мы не бываем дома во вторник, потому что обедаем и целый день проводим у матери мужа, - проговорила она, не изменяя своего положения.

- Прекрасно-с! - произнес Павел. - Теперь второе: у Еспера Иваныча я тоже должен бывать, и потому я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете у него, чтоб этот день мне и выбрать для посещения его?

- У Еспера Ивановича мы решительно не бываем в субботу, потому что в этот день собираются у нас, - проговорила Мари.

- Ну-с, так, так, значит, и будем являться. До свиданья! - И Павел протянул Мари руку; она ему тоже подала свою, но - довольно холодно.

- Муж мой, может быть, захочет быть у тебя, но пожелаешь ли ты этого? спросила она его несколько даже гордым тоном.

- Сделайте милость, очень буду рад! - отвечал Павел и, тряхнув кудрями, раскланялся и ушел.

Мари, оставшись одна, задумалась. "Какой поэтический мальчик!" произнесла она сама с собою. - "Но за что же он так ненавидит меня?" прибавила она после короткого молчания, и искренняя, непритворная грусть отразилась на ее лице.

НОМЕРА МАДАМ ГАРТУНГ

Павел вышел от Эйсмонд в каком-то злобно-веселом расположении духа. Всякая любовь, какая бы она ни была, счастливая или несчастливая, - все-таки есть некоторого рода нравственные путы, но теперь Павел почувствовал себя совершенно свободным от них. В воображении его, представляющем, обыкновенно, каждому человеку его будущность, рисовались только университет и некоторая темная мысль о монашестве. Чтобы бог подкрепил его на подвиги в новой жизни, он прежде всего хотел зайти к Иверской и помолиться. Здесь он весьма внимательно прочитал вывешенную к сему образу молитву, и, как ему показалось, большая часть слов из нее очень близко подходили к его собственным чувствованиям. Он не без любопытства также посмотрел и на монахов, служивших молебен. Лицо у отца иерея оказалось полное и красное, а у послушника - хоть и худощавое, но сильно глуповатое. В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые и очень красивые. Когда Павел вышел из часовни, монах тоже вышел вслед за ним в, к удивлению Павла, надел на голову не клобук, не послушническую шапку, а простую поношенную фуражку.